"Просто Господь был со мною рядом..."
Памяти архимандрита Кирилла (Павлова)
Ушел от нас архимандрит Кирилл.
Поосмотревшись, радостно обнимет
всех, кого вырастил, наставил, возлюбил,
кого теперь навеки не покинет.
Окажет помощь чадам, чадам чад
в епископстве, в монашестве, в юродстве,
в политике, в учении внучат,
в спасении России, в чадородстве.
Окончен с болью многолетний бой.
Враги отражены, как в Сталинграде,
его молитв таинственной стеной.
Душа усопшего готовится к награде.
А мы готовимся найти, перечитать
слова, реченные с амвона и келейно.
Они просты, их так легко понять.
А вот исполнить… Заболят колена.
Воистину он Павлов – столько душ,
как и апостол, отобрал у ада.
Услышим мы и карканье кликуш,
что ждать беды по смерти его надо.
Не верьте! Столько радости придет
на каждого, когда душа святого
пред Богом дерзновенье обретет.
Не бойтесь войн. В них покаянья много.
Иеромонах Аверкий (Белов)При известии о кончине архимандрита Кирилла многие, вероятно, подумали одинаково: ушла эпоха.
Сказанные в отношении отца Кирилла, эти слова теряют оттенок расхожести, потому что это действительно так. Не всегда официальный отсчет времени совпадает с личным измерением – человека, страны. Земной век архимандрита Кирилла завершился в год столетия истинной точки отсчета новой эпохи. Не просто двух переворотов, сломавших путь великого государства. Нам, верящим в Божий Промысл, ясно, что этот страшный слом был и условием восхождения России на совершенно новый духовный уровень. Подвиг новомучеников и исповедников Русской Церкви стал фундаментом этого восхождения, но непосредственно за сонмом ныне прославленных святых пришли люди «нового призыва», среди которых одним из самых достойных, самых светлых был отец Кирилл.
Его жизнь, почти сравнимая с веком по продолжительности, вместила в себя и испытания, выпавшие на этом веку нашему Отечеству. Устои простой верующей крестьянской семьи, разрушенные в сознании молодого человека дьявольским соблазном безверия. Великая Отечественная война, которую отец Кирилл всегда называл следствием попущения Божия за нравственное падение и попрание веры и одновременно действенным лекарством для душ человеческих. Этим горьким лекарством Господь исцелил и его – гвардейца, орденоносца Ивана Павлова, совершив в нем великий и окончательный духовный переворот. Многие по рассказам самого Батюшки знают о том, как в смертельной опасности его спасли молитва Богородице и внезапно испытанное чувство острейшей вины перед Богом. И как впоследствии в разоренном городе он нашел чудом уцелевшее обожженное, распавшееся на странички Евангелие – сокровище, с которым больше никогда не расставался и которое знал почти наизусть: «… Я шел с Евангелием и не боялся. Никогда. Такое было воодушевление! Просто Господь был со мною рядом».
После войны его путь был уже неизменен и прям, хоть и непрост, как не могли даваться просто учеба в духовных школах и монашеский подвиг в стране «торжествующего атеизма». Человек, много лет близко знавший архимандрита Кирилла, так говорил о качествах, позволивших ему пройти этот путь: «Иногда задумываешься о том, что же должно преобладать в характере человека, прошедшего такие испытания?.. Воля, твердость характера? Да, они есть, безусловно. Вера и решимость? – и они присутствуют также. И все-таки ничего нет тверже и сильнее... мягкого сердца, исполненного состраданием ко всему миру».
Те, кому посчастливилось общаться, беседовать с Батюшкой, единодушны в своих воспоминаниях: отец Кирилл относился к каждому человеку предельно бережно, взвешивал каждое слово, чтобы не ранить немощную душу. Он был доступен и безотказен, одному себе не позволяя ни малейшей поблажки, буквально настаивая на собственной незначительности.
В монашеском постриге отец Кирилл был наречен в честь великого святого Русской земли преподобного Кирилла Белоезерского – молитвенника и чудотворца, житие и деяния которого в XV веке, в глухом заволжском крае просияли нерушимой пламенной верой, сравнимой с верой евангельских времен. Белоезерский угодник Божий – прямой наследник преподобного Сергия Радонежского. Соединение этих имен в жизни отца Кирилла, конечно же, – не случайное совпадение. На протяжении долгих лет архимандрит Кирилл был духовником Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, духовником Предстоятелей Русской Православной Церкви.
Невозможно сосчитать всех его духовных чад – от церковных иерархов, монашествующих, священнослужителей до простых мирян, – всех, кого он наставил, утешил, вывел из тьмы заблуждений, согрел отеческой любовью. Множество людей, основываясь на собственном опыте, могут рассказать о силе его молитв, о том, что значило для них его благословение. И как когда-то Господь призвал его на служение, вручив наставникам, хранившим живую церковную традицию, так и из рук архимандрита Кирилла вышли воспитанные им нынешние достойные продолжатели этой традиции. Среди них такие известные пастыри, как митрополит Киевский Онуфрий и митрополит Архангельский Даниил, архиепископ Витебский Димитрий, наместник Даниловского монастыря архимандрит Алексий (Поликарпов) и наместник Оптиной Пустыни архимандрит Венедикт (Пеньков), и многие-многие другие.
Без сомнения архимандрита Кирилла можно причислить к драгоценной плеяде истинных старцев – несокрушимой опоры нашей Церкви. Полвека его монашеского подвига, который он воспринимал единственно как послушание, были отданы Богу и людям – во исполнение двух главных заповедей Божиих.
…Подвиг этот продолжался и в течение последнего десятилетия – в безмолвии тяжкой болезни, в недоступности и величии тайны милости Господней.
Вознесем с любовью и благодарностью свои молитвы, прося упокоения в светлых обителях Небесного Царства души дорогого архимандрита Кирилла.
Елена Володина
Фотограф: Владимир Ходаков.
Александр Викторович Недоступ, профессор, доктор медицинских наук, один из лечащих врачей архимандрита Кирилла (Павлова):
Мы познакомились с отцом Кириллом более 30 лет назад – в 1984 году, осенью. До этого я о нем ничего не слышал. И вот меня попросили слетать в Крым, в Алушту, потому что там заболел, находится в очень тяжелом положении замечательный священник, монах Троице-Сергиевой Лавры... Мне было как-то не с руки, но в конце концов я полетел и застал там такую картину: в очень маленькой комнате лежал отец Кирилл, в расстегнутой белой рубашке, с температурой, с испариной, но – улыбающийся, с таким теплым, добрым взглядом. А вокруг – 7-8, если не больше, очень обеспокоенных людей.
У батюшки была двухсторонняя пневмония, он поехал в Крым уже простуженный, искупался и окончательно слег… Со мной еще прилетела моя коллега, но нам там делать было нечего, поскольку рядом с отцом Кириллом оказался очень грамотный, хороший врач. Так что мы переночевали, наутро подтвердили правильность лечебной тактики и улетели. Но после этого батюшка стал периодически меня приглашать в Лавру по вопросам, связанным со здоровьем, и потихонечку я стал одним из врачей, которым он доверял.
Любовь, доброта, мудрость и простота – вот это, наверное, основное, что надо сказать, чтобы выразить его облик словами. Отец Кирилл был человеком бесконечно любящим и – активно любящим, стремящимся помогать людям. К нему шли, прежде всего, как к духовнику. Слова «Никто же от него не уходил тощ» можно с полным правом отнести и к отцу Кириллу. Он обязательно всем что-нибудь давал: какую-нибудь конфету, яблоко, книжки духовного содержания (а такой литературы в то время было крайне мало, не как сейчас).
Он был, прежде всего, очень жертвенным человеком. И очень простым: простым в общении, простым – в объяснении задач, которые перед тобой стоят. Конечно, мудрым – это ощущалось сразу. Иногда батюшка давал такие поразительные советы, и только спустя время приходило понимание, насколько глубоко было сказанное им. Но и советуя, он никогда не брал на себя – как это бывает иногда – больше, чем можно, хотя для него все было возможно… Практически никогда он не говорил конкретно: «Делайте так, не делайте так, делайте операцию, не делайте операцию». Очень часто от него можно было услышать: «Лучше всего – найти хорошего врача, лучше православного, и его совет соблюдать». Очень мудрая позиция.
Я только несколько раз становился свидетелем того, как он быстро, с ходу говорил, что надо делать, обычно – молодым, нервным женщинам. Хотя был один случай, когда я пришел к батюшке за очень серьезным советом, полагая, что он одобрит мое решение, и отец Кирилл сразу сказал: «Нет-нет-нет», потом добавил: «Иначе будет большая скорбь».
В случаях, когда надо было что-то решить, помню его стоящим у окна… Под окном прыгали по кормушке синички, а в Переделкино окно выходило на поляну, по которой бегали собаки, Жуля – такой замечательный был песик… И вот батюшка стоял у окна, смотрел, думал, молился – такая картина перед глазами.
В нем всегда была и армейская жилка. Батюшка выписывал, например, газету «Красная звезда», «Сельская жизнь» – это то, что он позволял себе читать из светского. Безмерно уважал Георгия Константиновича Жукова и говорил, что без него мы не победили бы в войне. Думаю, мало кому приходилось видеть его в облике воина, командира. Однажды снимали любительский фильм – там происходил какой-то поход, по-моему, даже в окрестностях Сергиева Посада. Отец Кирилл возглавлял маленькую группу – несколько матушек, батюшки, причем на нем был не подрясник, а какая-то другая одежда. Вот тут я его увидел совершенно с другой стороны, другими глазами! Обычно батюшка был нетороплив в движениях, а тут – стремительные движения, он сам – очень собранный, точно указывающий направление маршрута. Все в нем являло такие командирские, армейские повадки, которые не спутаешь ни с чем!
А про войну рассказывал не так много. Но кое-что запомнилось… Прежде всего, он рассказывал, как после ранения попал под Сталинград, на левый берег Волги – как раз в тот день, когда был страшный налет. «Небо было черное…» – говорил.
Батюшка вспоминал, как они два месяца лежали в снежных окопах под Сталинградом – не в земляных даже, а в снежных: сдерживали, если я не ошибаюсь, танковую армию генерала Манштейна, которая рвалась к Сталинграду и не прошла. Он рассказывал: когда город был уже очищен от немцев, в одну из первых тихих ночей он стоял на часах.
Ночь была черная, безлунная, стояла абсолютная тишина, потому что фронт весь спал тяжелым сном, и – стоял трупный запах… Батюшка вспоминал: это было царство смерти, которое в нем вызвало такой ужас, что он никогда об этом не мог забыть.
Смерть… С ней он и боролся всю свою жизнь, возвращая людей к жизни!
Отец Кирилл рассказывал и о том, как его, награжденного звездой Героя Советского Союза, принуждали вступить в партию. К тому времени он уже нашел в развалинах Сталинграда Евангелие и перечитал его. В юности отец Кирилл верил в Бога, но потом попал в такую среду, которая отстранила его от этого… И вот на войне батюшка прочел Евангелие еще раз и понял себя, понял все! Потом отец Кирилл уже с Евангелием не расставался и ничего не боялся.
Когда его принуждали вступить в партию, он уходил от ответа, говорил: «Мне надо подумать, я не готов…» На него, конечно, начали кричать, угрожать: «В десант пойдешь!..» А десант – это те, кто на броне, пехотинцы, пойти в десант – это была почти верная гибель. И батюшка сказал: «Ну что ж, пойду в десант». Но начальство многообразно, многоступенчато… его перевели в другую армию или дивизию, писарем даже устроили, а потом, через полгода, он опять оказался на Курской дуге. Это его спасло. Он закончил войну в Вене, насколько я помню. А после войны батюшка приехал в Москву, пошел в Елоховский Богоявленский собор, дождался окончания службы и спросил: «А где здесь учат на священников?» Ему сказали – в Новодевичьем монастыре. Пошел туда, в семинарию поступил.
После инсульта я бывал у него… Отец Кирилл не жаловался в своем бедственном положении! Батюшку сначала вывозили в коляске, он говорил не очень много, но говорил. За ним ухаживали великие подвижницы – Наташа, впоследствии в постриге принявшая имя Евфимия, Любовь Владимировна, а в Переделкино – еще одна сестра. Они в течение 13 лет ни на шаг, ни на минуту не отходили от батюшки. В комнате, где он лежал до последних своих дней, было всегда чистенько, прибрано, там было много икон. Эти женщины – великие люди, мы им обязаны тем, что батюшка столько прожил!
Однажды был такой случай – это я слышал от матушки Евфимии, которая в ту ночь дежурила в больнице у постели отца Кирилла. Матушка сидела в уголочке и беззвучно, как ей казалось, плакала – от жалости, от боли. Ночь была темная, в комнате горела только лампадка, ничего было не видно, а батюшка к тому моменту уже практически ослеп, и слух у него был очень слабый. И вдруг он отчетливо, громко сказал: «Не отчаиваться!» Отец Кирилл все видел своим внутренним взором… Великий человек!
«Секретная операция»
Из записей монахини Евфимии (Аксаментовой)
6Невероятно – находиться совсем рядом с человеком, который прошел через войну, едва спасся от бомбежки под Тихвином, мерз в окопах под Сталинградом, чудом уцелел на минных полях, слышал ужасающую тишину мертвых городов и хоронил товарищей, зверски убитых бандеровцами…
А вот – он рядом. Уже 12 лет как парализован…
И я думаю – он на своем посту. Он сражается…
Он заботится о нас.
Только на крышу мне – 9 мая – придется забираться одной на этот раз…
А двадцать лет назад крышу мы «брали» вдвоем. Это была наша «секретная операция».
Мы старались никому на глаза не попадаться.
Во-первых, разволнуются: старый человек, то да се, можно ведь и равновесие потерять, упасть, разбиться…
Во-вторых, вроде это и несерьезно как-то – по крышам лазить в потемках…
В третьих, мне может попасть – куда, мол, смотрела, келейница такая разэдакая…
А я и так бестолковая – всю жизнь от начальства получаю…
А батюшка – он боевых товарищей не подставляет.
Поэтому операция та была тщательно спланирована.
И мы вышли в 21:45 и сделали отвлекающий маневр – как бы просто так стали прогуливаться вокруг старого корпуса Патриаршей резиденции… Правило, мол, читаем… Соловьев слушаем, опять же… А что? Ничего такого!
Но правило было давно прочитано, а с крыши газовой котельной мы получали надежду увидеть хоть что-то от того салюта, который давался к 50-летию Победы на Поклонной горе…
– Лезь, батюшка, я прикрою, – храбрилась я и старалась придержать длинные полы его рясы – чтобы не запутался… Батюшка забирался первый, впрочем, я карабкалась по крутой железной лестнице за ним следом – шаг в шаг. Для подстраховки.
Мне было весело. Я была молодой бесшабашной дурехой, которая с первых секунд нашей вылазки уже воображала себя бравой фронтовой разведчицей… А батюшка…
Батюшка добродушно улыбался, но там, на крыше котельной он становился лицом к Поклонной горе и замирал в ожидании, трогательно нацепив на нос очки…
О чем он думал? Может, о том, что вряд ли доживет до следующей круглой даты и еще раз увидит такой салют?..
Но он дожил…
Они привыкли там, на войне, сражаться и терпеть до последнего…
Терпеть такое, что не укладывается в мозгу у нормальных, не искушенных войной людей.
Батюшка, родной, в 21:45 (ну да – если парад в десять вечера…) я полезу на нашу с тобой крышу… Как тогда!
Я даже еще выше заберусь – куда тебя отпускать побаивалась… Все-таки ряса, можно нечаянно запутаться и потерять равновесие…
И я увижу, обязательно увижу большой праздничный Салют твоей Победы…
Протоиерей Федор Бородин, настоятель храма во имя святых бессребреников Космы и Дамиана на Маросейке (Москва)
Господь забрал к себе архимандрита Кирилла. Это был идеальный духовник, человек, который, прежде всего, Богом призванный к этому служению. Все мы, тысячи и тысячи людей, которым посчастливилось по много раз или однократно, или несколько раз у него бывать, навсегда запомним эти встречи как удивительные открытия.
Очень часто отец Кирилл ничего особенного не говорил, но в его присутствии все было настолько насыщено благодатью Божьей, что пришедший человек сам все начинал понимать, приходил в глубочайшее покаяние и нередко – перерождался.
Когда берешь лист бумаги не очень хорошего качества, он тебе кажется белым, но если положить на идеально белую бумагу, увидишь, что он серый. Отец Кирилл был эталоном идеального светлого состояния души, белого, рядом с которым ты сразу все понимал, видел всю свою грязь.
При этом он настолько был внимателен, трепетен, тактичен и близок к душе пришедшего человека, что для приходящего не было повода для тревоги, не могло от общения с отцом Кириллом родиться уныние, печаль, не могли опуститься руки. Наоборот, после исповеди у отца Кирилла ты какое-то время летал, как на крыльях.
Один человек, исповедовавшись у него, сказал, что после исповеди грешить казалось просто невозможным. Такое обновление, которое должно происходить на исповеди, у нас происходит далеко-далеко не всегда.
Отец Кирилл был очень внимателен к мнению самого пришедшего к нему человека. Часто мы включаем в понятие «старец» некое властное распоряжение человеком: «Ты делай так, а ты делай так». У отца Кирилла подобная категоричность была крайне редко.
Обычно он очень долго беседовал с человеком, спрашивал, выяснял: «Как ты считаешь, как тебе вот это?» Видно было, что он одновременно слушает тебя, при этом он за тебя молится, и ты видишь, что что-то происходит таинственным образом, и из того, что ты ему рассказываешь в молитве, он познает волю Божию о тебе. Это удивительное чувство, когда присутствуешь при рождении важного решения, которое ты принимаешь, а он тебе помогает это сделать.
Строгим он был очень редко. Мне запомнилось только однажды, когда он приходил в актовый зал семинарии отвечать на вопросы студентов и давал очень глубокие ответы. Один студент, побоявшись встать и открыто задать вопрос, задал вопрос письменно, на листочке бумаги.
Вопрос был такой: «Батюшка, я всё знаю, уже давно учусь, ответы на все вопросы знаю. Внутри пустота, молитва не идет, покаяния нет. Что делать?» Батюшка как-то очень печально покачал головой, горестно, и говорит: «Понимаешь, брат, – а потом уже строго, – в этом страшном окамененном нечувствии никто, кроме тебя, не виноват. Это ты его допустил. Давай, выбирайся из него».
Казалось бы, человека надо было при всех приветить, а здесь была аскетическая строгость, посыл будущему священнику увидеть свою вину, которая привела к внутреннему охлаждению. Но и при этой строгости у него чувствовалась любовь и жалость.
Вспоминается случай, как я, вернувшись из армии, поехал к отцу Кириллу с вопросом: «Благословите меня поступать в семинарию сейчас? Или сначала поработать, повзрослеть?» А он говорит: «Поступай в семинарию, нечего тебе работать. Давай прямо сейчас подавай документы. Тебе надо этим путем идти». И всё. В следующий раз я его встретил года через полтора-два. У меня не было серьезных вопросов, поэтому я к старцу не бегал, зная, что идут к нему люди с тяжелыми вопросами и горестями. Как раз через полтора-два года я шел в Варваринский корпус к своему духовнику на исповедь, и на лестнице встретил отца Кирилла. Беру у него благословение, он меня медленно благословляет, внимательно глядит на меня и медленно произносит мое имя: «Федор, благословляю». Это сложно передать, но я понимаю, что он меня не может помнить, если я был у него два года назад, и таких, как я, у него сотни каждый день бывают.
Глядя, он как-то прочитывал имя человека, он как-то очень медленно произносил, как будто открывал для себя, глядя через мое лицо куда-то. Это было поразительно.
Всегда вспоминаю исповеди у него. К которым очень долго готовишься, вспоминая которые, живешь и утешаешься.
В 1993 году, когда я был совсем молодым священником, Великим постом меня позвали и сказали, что отец Кирилл будет соборовать своих чад где-то на окраине Москвы в небольшой трехкомнатной квартире. Отец Кирилл был после воспаления легких, весь закутанный в шарфы, окна закрыты, а нас, священников и мирян – далеко за сотню. Было так жарко и так душно, что я помню, к концу соборования обои отклеивались от стен и рулонами скатывались до пола.
Мы были все мокрые насквозь. Соборование не сокращалось, шло медленно, чинно, с проникновением в каждое слово. Сначала долго шла исповедь. Отец Кирилл, несмотря на то, что был немощен после болезни, был радостен, весел – все эти четыре с половиной или пять часов. Какие слова он говорил на проповеди перед соборованием: простые, но достигающие глубины души слушателей!
Еще я вспоминаю, как после дня исповеди он уже не может встать с кресла, нет сил. Его два помощника берут под руки и уносят. Вот такой это настоящий тяжелый духовнический труд. Он с вами вел не просто разговор, на него наваливалось все, с чем люди к нему приходили, он брал все в свое сердце.
Когда отец Кирилл был доступен, было намного легче и спокойнее жить. Потому что мы знали – в крайнем случае, если возникнут какие-то неразрешимые вопросы или очень сложные, то есть человек, к которому можно поехать и задать их. А он абсолютно точно ответит и поможет.
Нам была дана роскошь. Сейчас, по крайней мере, в моей судьбе, нет такого человека. Может быть, это тоже нужно для нашего взросления. Легко, конечно, когда ты по любому вопросу можешь бежать к старцу, легко и хорошо, но, может быть, не всегда полезно с этим жить. Но привыкнуть к такому – тяжело, к тому, что с нами нет отца Кирилла, нет дорогого батюшки, настоящего праведника.
Из рассказов келейницы архимандрита Кирилла, монахини Евфимии (Аксаментовой)
С любовью принимать жизнь такой, какая она есть
Вспоминаю себя, тогдашнюю, двадцатилетнюю... Со всем своим эгоизмом, неотесанностью, пылкостью, со всеми этими мучительными переживаниями о несовершенстве мира, недовольством...
А если его начинаю вспоминать, то всегда ровного, почтительного ко всем, радостного, кроткого и доброжелательного.... А ведь прошел через голод, коллективизацию, войну, через весь этот маразм и агрессию жизни в атеистическом государстве...
Почему с ним всегда хотелось побыть рядом, хотя бы поглядеть на него тихонечко?... Или нечаянно услышать, как он что-то напевает в келье, разбирая почту? Или подглядеть, как он кормит с рук синичек и белок?.. Или как усталый, но неизменно мирный, возвращается в два часа ночи из местной крестильни, поисповедав человек эдак триста…
Он с любовью принимал эту жизнь такой, какая она есть, со всеми ее тяготами и несовершенством. Не знаю, чего здесь было больше – голубиной простоты многолетнего опыта скорбей и испытаний или змеиной мудрости просветленного сердца, вкусившего высших благ?
Вот и сейчас – он не безвольный раб выдающихся технических достижений эпохи, продлевающих его земную жизнь – он снова и снова, осознанно и любовно принимает то, что ему выпало понести. И несет.
Нужно долго болеть – значит, нужно. Значит, принимаю.
И жизнь, она ведь не просто течет в таком случае – она преображается.
Вот и еще один День Ангела встретили, дорогой наш Батюшка, с тобою...
Сегодня я не дежурила ночью у постели больного, а спала. Мы чередуемся так – двое делят ночь пополам, третий – отсыпается. Затем отсыпается другой, потом – следующий...
А по утрам у нас каша. На разведенном козьем молоке, т.к. с молоком батюшка, в принципе, не дружит – врачи не велели, и с молочными кашами – тоже.
Однако тяжелая болезнь внесла свои коррективы и, потеснив предшествовавшие ей недуги, милостиво благословила нам водянисто-молочную продукцию и простоквашу на полдник.
Как чередуемся по утрам мы – так чередуются и каши. То овсянка, то прокрученная в блендере гречка, то манка. Все – молочные, вкусненькие. А то! Должен же быть у человека человеческий завтрак – не такой, как обед, и не такой, как ужин...
Сегодня я варила батюшке манку. 350 г воды с молоком, две ложки без верха крупы, соли, сахарку...
Каждый раз я реву крокодильими слезами, когда варю эту манную кашу.
Потому что это единственное блюдо, которое ему всегда хотелось (в пору его относительного здоровья) и о любви к которому мы ничегошеньки не знали. Потому что он ничегошеньки никому о своей симпатии к манной каше не говорил. Молчал как партизан. Зачем людей беспокоить?..
Лишь однажды, двести лет назад, мать Архелая нечаянно заметила, что батюшка взял да и съел тарелочку манки, которая по недоразумению оказалась напротив него. Съел вместо привычных монашеских картошки-рыбки-огурца...
– Представляешь!.. – шептала мне после того завтрака Архелая, – съел, и с аппетитом!
– Мдя... – философично вздохнула я, – наверное, из любезности, чтобы повара не обидеть, ты же знаешь – ему молочное противопоказано...
– Ну да.
И мы зареклись больше не подставлять старцу вредоносных и губительных яств на трапезе.
Потом, когда батюшку парализовало, сопровождавшая его в отпусках Любовь Владимировна тоже призналась, что лишь в последние три-четыре года перед инсультом, когда они стали жить в Крыму уже не в частных домах, у знакомых, а в лечебных профилакториях, она заметила, с каким интересом батюшка иногда поглядывал в сторону манной каши... Ее приносили в двух фарфоровых мисочках для отца Агафодора и для Любы – меню у всех было индивидуальным и манка не входила только в рацион отца Кирилла, которому вечно чего-то было нельзя и чего-то не положено...
К отцу Кириллу приехал митрополит Онуфрий.
Слава Богу, внимательная Люба, которая, собственно, всегда и сражалась за непогрешимый рацион, поняла тогда, что для манки можно сделать и исключение. И батюшке тоже стали иногда приносить на завтрак фарфоровую мисочку.
Я так рада, что он, дорогой наш молчун, всегда боящийся кого-либо собою обременить, ел свою любимую кашу хотя бы в сентябре, во время скромного монашеского отпуска... Хотя бы только в сентябре.
Потому как в Переделкино он никому не смел сказать про свои желания, при всей своей открытости, жизнерадостности и простоте. Темы «о себе», «про себя» и «для себя» для него не существовало. Он даже и не знал, что такое иногда можно было бы себе позволить.
Хотя бы для того, чтобы осчастливить меня – подчас ломавшую голову над тем, чем бы земным, человечьим и бесхитростным его поддержать.
Ведь ни на что духовное я способной не была...
А он? Он всегда, всем и всему был рад. И – светился. И ничего себе не просил. И всем был доволен. Очень любил в «Отечнике» сказания о Пимене Великом читать... Помните, это тот, который положил себе на сердце, что уже давно умер? тот, что голову задремавшего на службе брата положил себе на колено, а не стал его, бедолагу, будить и стыдить?..
Иногда я снова и снова задаю себе вопрос: что же все-таки это такое – монашество, преподобие?..
Оно, как и все по-настоящему значительное, сокрыто в пустяках. Вот хотя бы в этой манной каше. Которой он так и не дал себя порадовать.
Сегодня мы варим ее, конечно. Но дается она больному через зонд, прямо в желудок – все тринадцать лет болезни ни вкуса воды, ни вкуса еды он уже не имеет возможности ощутить.
Протоиерей Павел Великанов
«…Похоронили отца Кирилла (Павлова). Столько, сколько он знал о "церковной изнанке", уверен, не знал никто. Даже всё вместе взятое священноначалие. И что же он сделал с этим? – Победил собственной святостью. Он делал чужой грех – своей болью. Которую передавал – Христу. Он никогда не глумился над чужими падениями: он всегда оставлял человеку право на ошибку. И когда ты приходил к нему с дерзким грехом – его отношение к тебе не изменялось, лишь только скорбь в глубине старческих глаз становилась еще немного больше.
Те тысячи людей, которые приехали отовсюду – и из-за рубежа – попрощаться с ним – лишь гомеопатическая капля от числа тех, кто был им отогрет от заморозки греха. Он не был ни миссионером, ни богословом, ни блестящим проповедником, ни эффективным администратором, ни монахом-исихастом. Он просто был… собой: не пытаясь жить в чьем-то образе, выполнять чьи-то установки и директивы. Он был влюблен в Евангелие – и Того Христа, о Котором – в нем и говорится. Он знал, что Церковь – в том числе и Русская – она не "русская", а Христова. В ней Христос – Хозяин: внимательный, бережный, любящий – и ревностный. И из опыта отец Кирилл знал, как мастерски Спаситель разбирается с проблемами – не надо только Ему мешать в этом – даже из самых благих побуждений…
Этот совершенно неприметный ни в каком отношении монах – «заквасил» Церковь второй половины ХХ – начала XXI века – «заквасил» в смысле главной, глубинной тональности ее жизни. Но теперь он – ушел – как бы сказав каждому из нас: «Детки, теперь давайте – сами, вы уже – взрослые!» Протухнет ли в наших руках эта закваска, или еще больше всё переквасит – теперь выбор каждого из нас».