Радости Надежды

 

А ещё у меня как-то был столбняк.

— О, это очень серьёзная болезнь. Смертельно опасная.

— Да… Я уже училась в школе, и меня отправили на уборку сена вместо мамы. Косили камыш и траву, и вот я загнала себе в ногу, в дыру сапога, острый камыш. Сильно наколола ногу, и у меня начался столбняк. Поднялась температура, меня стало всю выгибать — приступы такие, судороги — ноги сгибает к пяткам как при гимнастическом мостике.

Мама побежала за врачом. Медпункт находился недалеко, и там работали врач и медсестра. Врач — крупная высокая женщина, грубая, ходила, как мужчина, в штанах, что в то время было непривычно для жителей Татаюрта. Звали её все «Чабан». Но она, по крайней мере, была своя — привычная, понятная. Накричит, нагрубит, да назначит какое-никакое лечение. Все знали, чего от неё ожидать.

А вот медсестру недолюбливали сильнее, она была блокадницей, эвакуированной из Ленинграда — из дальних краёв. Всегда мрачная, всегда молчала, ни с кем почти не разговаривала. Воткнёт молча укол или так же молча даст таблетку. Непонятная. Может, у неё там, на почве блокады, с головой неладно стало — так люди думали. Когда люди не понимают чего-то, то иногда боятся, иногда недолюбливают…

Врач велела нести больную в медпункт. Принесли меня, я на ледяной кушетке выгнулась. Боль страшная, а сознание ясное, всё слышу. Помню всё, как будто вчера это было.

Чабан быстро меня осмотрела. Мрачно сказала:

— Классическая триада — тризм жевательных мышц, сардоническая улыбка, дисфагия в результате сокращения мышц глотки. Поражение мускулатуры, судороги. Столбняк. Лечить нечем. Тащите назад домой и больше меня не зовите, помочь не могу.

Чабан вышла, а мама встала на колени у кушетки и зарыдала:

— Доченька моя, Наденька… Надюшка моя ненаглядная! Пожалуйста, не умирай, доченька! Как я без тебя?! Без своей Надежды?! Как я без тебя жить буду?! Папа умер… Не бросай меня, доченька, пожалуйста!

Мне было очень жалко маму, но я даже не могла протянуть руку, чтобы погладить её по голове, чтобы утешить её. И ещё: мне стало очень страшно умирать. Так умирать не хотелось!

И тут раздался голос медсестры. Мы даже как-то забыли о её присутствии в кабинете, такой незаметной и всегда молчаливой она была. Медсестра сказала:

— Вам нужна сыворотка.

Я очень обрадовалась, что меня сможет излечить такое простое лекарство и кое-как пробормотала:

— Мамочка, так у соседей есть корова. Попроси же у них для меня сыворотки!

— Нет, девочка, тебе нужна не та сыворотка. Противостолбнячная сыворотка.

Мама всплеснула руками:

— Да где же её взять?

— У врача есть сыворотка. В сейфе. Мало. Для начальства или каких-то важных больных. У меня нет ключа к сейфу.

Мама снова зарыдала. Медсестра смотрела на нас внимательно, а потом сказала:

— Несите девочку домой. Я приду к вам вечером.

И она не обманула. Поздно вечером, из темноты показалась её маленькая, худенькая фигурка. Она принесла мне противостолбнячную сыворотку, выкрав ключи от сейфа у Чабана. И потом приходила, ставила мне какие-то уколы. Всё делала молча, не разговаривая с нами.

И только в последний раз, когда я уже пошла на поправку, она заговорила с нами и сказала маме:

— Ваша Надя будет жить. Пусть живёт за себя и за мою дочку. Мою звали Светочкой. Она умерла от голода. Я отдавала ей от своей пайки, а она всё равно умерла. Угасла Светочка моя. Свет моей души угас. Я не могла допустить, чтобы ваша дочка тоже умерла. Не могла. Пускай меня судят, как хотят. Я не могла этого допустить. Живи, Наденька! За себя и за Светочку!

И ушла. Её потом действительно арестовали за хищение ценного лекарства и судили. Больше я никогда в жизни её не видела. Я даже не помню, как её звали, и называли ли её по имени, или так и говорили «беженка», «эвакуированная», или просто «медсестра».

А я вот живу — за себя и за её маленькую Светочку. Две жизни.

Потом поехала в райцентр, поступила в медучилище. Мама дала юбку и кофту бязевую. Стала учиться на вечернем и работать на консервном заводе. Купила ситцевое платье, потом накопила на отрез, и знакомая сшила мне платье из штапеля. Это была такая радость! Потом на рынке купила себе пальто — воротник собачий, подкладка изодрана.

После училища устроилась работать в госпиталь, приду — повешу пальто, так, чтобы никто дыр не видел. А потом мне от госпиталя — а я хорошо работала, старалась — дали однокомнатную квартиру. А ещё позже я счастливо вышла замуж и родила свою дочку. Но это уже совсем другая, и ещё более радостная, счастливая история. А вы говорите: какие там радости?!

Николай Иванович молчал. Она посмотрела на своего попутчика и увидела, что он плачет. Смахнул слёзы тыльной стороной широкой мужской ладони и сказал медленно:

— Вы знаете, а у меня ведь тоже в жизни случалось много радостей. Как я мог забыть о них?! Сам не знаю… Я ведь раньше совсем не такой был! Я был очень добрый! Весёлый! Шутил, улыбался! Пока жена была жива, я часто песни пел. Просто так хожу — и пою… Господи, я был не такой как сейчас!

Надежда молчала. Потом легонько погладила попутчика по руке своей маленькой ладошкой:

— Я знаю. Вам просто очень одиноко. Не унывайте, не нужно… Вы ведь едете в гости?

Николай Иванович оживился:

— К дочери и внуку. Они — моё утешение. Редко видимся только. Спасибо вам, Надежда.

— За что, Николай Иванович?

— За вашу доброту. За ваш рассказ. Рассказ о радостях Надежды.

И они улыбнулись друг другу. И достали из пакета по жёлто-солнечному мандарину. А снег за окнами автобуса всё шёл и шёл, и чёрная дорога и темнеющие деревья становились белоснежными и первозданно-чистыми.

Ольга Рожнёва

9 января 2014 г

Яндекс.Метрика