«Он мыл с нами посуду, а однажды прибежал на разгрузку кирпичей».
Монахиня Евфимия (Аксаментова) долгое время несла послушания рядом со старцем и близко общалась с ним.
– На протяжении многих лет вы заботились об отце Кирилле. Как так случилось, что вы стали его келейницей?
– Я бы начала с того, что в формальном смысле этого слова келейницей я себя назвать не могу, да и сам батюшка никогда не именовал меня своей келейницей.
Отец Кирилл был иноком классического монастырского образца, а традиция мужского монастыря предполагает иметь в качестве келейника монаха из числа своей братии. Таков порядок для всех, а это важно, если мы говорим об отце Кирилле – человеке, соблюдавшем традицию и любившем ее.
К тому же в келейные назначались иноки по благословению начальства лавры, отец Кирилл и тут не был исключением – он не «выбирал» себе того или иного брата, которого мог считать подходящим. Кто был назначен – тот и подходил. В начале 90-х бессменным келейником батюшки стал отец Мефодий (Ермаков) – ныне уже архимандрит – человек преданный и скромный, о редкой порядочности и честности которого батюшка всегда с восхищением отзывался.
Другое дело, что последние десять лет перед инсультом отец Кирилл жил у нас в Переделкине по приглашению Патриарха практически постоянно и в стенах Лавры бывал только время от времени. Келейник мог помогать своему старцу только в дни его приездов из Переделкина.
– А разве нельзя было келейному монаху не разлучаться со своим старцем, как это можно наблюдать на примере многих других духовников?
– Конечно можно было! И лаврская братия была бы только рада послужить горячо любимому духовнику.
У нас, в патриаршей резиденции в Переделкине, батюшка всегда был желанным гостем, и если бы он попросил – Святейший обязательно уважил бы его просьбу и поселил бы рядом со старцем и его келейного.
Другое дело, что самому батюшке это казалось нескромным. Да и селить тогда дополнительного человека особо негде было – батюшка это видел. Это сегодня на территории резиденции два огромных новых корпуса, а в те годы стоял только небольшой двухэтажный дом Святейшего и еще домик, где жили наши монахини, иподиаконы, патриарший архидиакон, ну и была келейка для отца Кирилла, в которой он принимал людей. Обслуживающих резиденцию сестер было всего пять-шесть человек, и они крутились как белки в колесе, уставали очень – ведь на них был еще и скотный двор… Поэтому батюшка стеснялся обременять сестер лишним постояльцем. Такой уж он был человек.
И важно добавить, что отец Кирилл всегда, невзирая на свои немалые годы, оставался энергичным и подвижным. Он не был таким, знаете ли, изможденным, немощным старцем, который нуждался в суетливой опеке келейников.
Батюшка был как часовой на своем посту – всегда бодр и подтянут, всегда готов к любым жизненным ситуациям.
Только за год-два до инсульта он начал заметно сдавать, ссутулился и все больше уходил в себя… Но без «работы» он никогда не оставался – всегда исповедовал народ.
Помощь ему нужна была только для того, чтобы разложить подарки перед началом общей исповеди: иконочки, церковные календари, книги – он любил дарить подарки приходящим, любил помогать нуждающимся. Ну и так сложилось, что в Переделкине этим было сподручнее заниматься мне. А еще – пуговицу иной раз пришить ему на рясе, заварить отвар шиповника в термосе, позвать старца на обед или принести ему поесть в келью… Часто приходилось сопровождать отца Кирилла в больницу – здоровье его становилось все хуже, ведь не случайно Патриарх пригласил его жить в свою резиденцию – у нас был для него более щадящий режим, чем в Лавре.
Позднее мне пришлось помогать батюшке отвечать на многочисленные письма – он уже не успевал справляться с этим в одиночку, а письма приходили сотнями в месяц…
– Отец Кирилл был Вашим духовником. Вы сами попросили об этом или как это произошло? Как он стал главным человеком в вашей духовной жизни?
– Я была совершенно «зеленой» послушницей, когда познакомилась с батюшкой, и мало что понимала в духовной жизни. А отец Кирилл вел себя в нашем небольшом сестричестве так просто и обыкновенно, что не укладывался в расхожее представление о знаменитых духовниках как о тех, кто непременно поучают, обличают или предсказывают будущее. После трапезы он обязательно мыл с нами посуду и помогал убирать со стола… А однажды буквально прибежал на разгрузку кирпичей – помню, как мы выдали 73-летнему старцу «верхонки» и он встал в цепочку сестер трудиться.
Мы, конечно, старались избавить батюшку от таких трудов, но его желание помогать нам было всегда таким искренним и радушным, что воспринималось уже как само собой разумеющееся. И потом, мы были просто счастливы видеть перед собою пример подлинного братолюбия, настроение у нас всегда улучшалось, внутренние конфликты прекращались, когда отец Кирилл присоединялся к нам, поддерживал нас доброй шуткой и улыбкой и непременно подкармливал конфетами. И, конечно, Переделкино погружалось в неподдельную скорбь, когда наш дорогой постоялец отъезжал ненадолго в Лавру…
Совсем скоро для меня стало очевидным, что перед нами живой образец монашества, о котором мы читали в древних патериках и другой аскетической литературе. Он был монахом всегда и прежде всего, и не мыслил о себе как о персоне исключительной и важной, был всегда миролюбив и кроток, терпелив к недостаткам окружающих. Высота его внутренней жизни была надежно сокрыта за внешней простотой его трудовых будней…
Однако мне и в голову не приходило просить батюшку быть моим духовником. Это произошло каким-то естественным образом, впрочем, как и все, что происходило подле отца Кирилла. Я все больше и больше пленялась нравственной красотой этого человека, который принимал народ порою до двух часов ночи и ни разу не проявил недовольства или нетерпения, и который однажды скромно сказал мне неожиданное:
«Я чувствую твое сердце… И даже если весь мир от тебя отвернется – я не отвернусь».
Вот почему-то он так сказал… А ведь такое мог произнести только духовник – твой духовник – и в словах этих было столько душевного благородства, что я до конца дней своих буду их помнить.
Он умел любить тех, кто, казалось бы, и не очень этой любви заслуживал. Мы могли совершенно не блистать добродетелями, но батюшка оставался верен своему слову: раз он принял на свое попечение человека – он от него не отворачивался и носил в сердце.
– Каким он был духовником? Правда ли, что никогда ничего не навязывал, не давал указаний, но мягко подводил к самостоятельному решению, на которое и благословлял? Как это происходило? Сталкивались с подобным отношением или это касалось только мирян?
– У каждого, думаю, свой опыт общения с батюшкой. Но, насколько я могу судить, батюшка предпочитал призывать человека к внутренней работе, к умению прислушиваться к голосу совести, и стараться здраво и трезво рассуждать. Многим, например, желалось получить из его уст императивное провозглашение «воли Божией», услышать обличение или даже пророчество… И если таким людям говорить о совести или о том, что все потребное они могут обрести на страницах Евангелия – им это может показаться незначительным. Однако отец Кирилл никогда не шел на поводу у таких настроений. Припоминаю, как однажды он оказался в кругу людей, которые прямо-таки чаяли от него ярких слов и назиданий, чего-либо необыкновенного. Так вот, батюшка все два часа этой встречи просто молчал. Не знаю, я почему-то подумала тогда: вот это и есть «высший пилотаж» – никакой рисовки и самовыпячивания, никакого желания завладеть умами других. Только скромность, внутренняя собранность и доброжелательность…
Многие желают услышать прозорливое слово, но величие подлинного духовного наставничества, мне думается, сокрыто в умении помочь человеку пройти его собственный путь – со всеми ошибками и преткновениями, с болью душевных переживаний. Мы не растем внутренне, если ищем только прозорливых подсказок.
Отец Кирилл был из плеяды тех подвижников, за которыми можно было просто наблюдать, стоя в стороне, и получать от этого огромную пользу и утешение.
К своему духовническому служению батюшка относился очень ответственно – и, конечно, мог проявить и строгость, если требовалось для пользы дела. Только слову его не были присущи ни гнев, ни раздражительность.
Для меня же останутся в памяти не столько его подсказки касательно моего будущего, которые исподволь, конечно, им давались и о которых только сейчас – когда это «будущее» уже наступило – я начинаю догадываться, сколько та светлая надежда, которая словно обволакивала тебя, когда ты выходила из кельи старца. Наше, современное поколение иноков – поколение людей достаточно унылых и сложных. С нами непросто и близким нашим, и духовникам… Мы всегда ходим словно по краю пропасти. Так вот, отец Кирилл обладал даром отводить тебя от этого края.
– Расскажите о вылазке на крышу в день 50-летия Победы. Как батюшке пришла в голову такая идея? Почему было важно увидеть салют? Что для него значил салют на Поклонной горе? Вы говорили об этом?
– Я уже говорила здесь, что отца Кирилла мы всегда знали в Переделкине как человека энергичного и бодрого духом. Оптимизм и радость батюшка просто излучал. И не чурался проявлять интерес к бытовым и, казалось бы, незначительным вещам. Например, зная, что моя мама живет в Иркутске, он постоянно интересовался, какая там погода. Это трогало…
Но вместе с тем он внешне проявлял себя по-монашески сдержанно и осторожно, дабы никому не послужить к «преткновению и соблазну». Всегда окруженный толпами народа, он прекрасно понимал, что сколько людей – столько и мнений, и часто вспоминал в этой связи пример прп. Макария Великого, которому современники «выговаривали» за его слишком простое обращение с братией…
Ну, видимо, он знал и чувствовал, что во мне он не встретит ни порицания, ни недоумения в связи с таким необычным желанием. Мы были, что называется, заодно. Батюшка уставал от своей каждодневной нечеловеческой нагрузки, а я уставала, как и все наши сестры, от кухонных хлопот. И вот, поздними вечерами мы могли вместе вслух почитать правило, прогуливаясь в темноте парка, или садились в беседку у пруда и начинали петь какие-нибудь мелодичные канты (а батюшка был большой любитель пения)… Это были те нехитрые минуты отдохновения, которые он изредка мог себе позволить.
Крыша, на которую мы забирались в День Победы, была совсем незначительной – с нее мало что можно было на самом-то деле разглядеть. Но я и не думаю, что отец Кирилл горел уж таким большим желанием увидеть салют. Та внутренняя радость, которая одухотворяла его, имела своим источником живую и горячую любовь к Богу, а День Победы лишь служил поводом еще раз вернуться к дорогим, сокровенным воспоминаниям и снова – возблагодарить Бога. Возблагодарить за жизнь, за мирное небо над головой, за возможность послужить людям. Это нам, молодым, привычно жить в обстановке мира и относительной стабильности. А батюшка прошел через такие испытания, которые мы и вообразить не могли.
– А о войне говорили? Делился ли он воспоминаниями или эта тема была табуированной, как для многих, кто войну прошел?
– Никаких особых табу не было. История с тем, как в руинах Сталинграда он нашел обгоревшее и потрепанное Евангелие – общеизвестна. И то, что переживания войны послужили переломным моментом в его дальнейшем духовном становлении – это тоже многие знают. Но о каких-либо особо тяжелых и драматичных событиях батюшка умалчивал: об этом мы узнали уже в период, когда он был прикован к постели – иногда перед ним словно воскресали картины ужасов военного времени.
– Говорили ли вы с ним о страхе смерти, о том, боится ли кончины, мучений перед смертью? Ведь лежать парализованным – это тоже мука.
– Размышления о смерти, о бренности земного бытия – это вообще-то существо монашеской жизни, да и жизнь рядового христианина должна быть наполнена этими возвышающими дух размышлениями.
Батюшка Кирилл, с одной стороны, прошел войну и знал о смерти не понаслышке, с другой – был верным служителем Церкви Христовой и знал благодатную силу Ее Таинств, Ее учения… Его земной опыт был как бы осолен опытом благодатным.
Поэтому какого-то животного страха перед болезнями и неизбежной смертью отец Кирилл, конечно, не испытывал. Однако ему был присущ естественный для христианина трепет перед тем, что может ожидать его за пределами гроба. ....
К последним испытаниям – тяжелым болезням – монах готовится постоянно, с самых первых своих шагов на духовном пути. Готовился к ним и батюшка, как и всегда – без пафоса и лишних слов. За несколько месяцев до инсульта он был предельно собран внутренне, и то, что ему предстоит пережить что-то очень тяжелое и серьезное – чувствовалось и без объяснений.
А в первые годы болезни он не переставал нас удивлять и восхищать и своим юмором, и благодушием, и мужеством, как всегда стесняясь обременять лишними просьбами тех, кто заботился о нем. ....
– Как он относился к собственному всенародному почитанию? Легендам вокруг его фигуры, каким-то байкам о его прошлом, километровым очередям паломников? Он вообще как-то с вами это обсуждал? А вы спрашивали?
– Конечно, мы обсуждали картину происходящего… Отцу Кириллу было значительно легче с теми людьми, которых он знал уже не одно десятилетие, людьми, которые шли к нему как к своему духовному отцу… Но в начале 90-х в Переделкино хлынул поток верующих нового поколения…
Людей батюшка искренне любил, жалел и не делал различия между посетителями «знатными» и «простыми»; его всегда отличало особое сочувствие к тем, на чью долю выпали большие страдания и испытания, а таких было в избытке и среди именитых, и среди простых. Но не мало было и тех, кто отдавал дань моде или приходил в поисках чего-то необычного… Это не могло не тяготить батюшку. Но что он мог поделать? Его огромный монашеский и человеческий опыт, видимо, делал его неуязвимым перед волной испытаний нового времени.
Нагрузка его, между тем, увеличилась в разы – к нему ехали архиереи, настоятели и настоятельницы монастырей, которых открывалось по России множество, студенты семинарий, приходское духовенство, монахи и миряне. И все получали добрый и разумный совет старца, который никогда не вносил разлада в души людей.
А между тем, нам довольно часто приходилось увозить батюшку на карете скорой помощи с сердечным приступом…
Когда он уже лежал парализованный, но еще мог говорить, я сказала батюшке о том, что приходит время и вот-вот появятся желающие писать о нем.
– Только бы не было лжи… – вздохнул отец Кирилл.
– Многие вспоминают, что в последние годы рядом с ним ощущалась тихая радость и полнота бытия. Вы согласны? Как и отчего это происходило?
– Все подлинное, настоящее – всегда сопровождается чувством умиротворения и покоя. Отец Кирилл излучал этот мир и покой, и когда был здоров, и когда 13 лет лежал, прикованный к кровати. С ним никогда не было тяжело в том смысле, в каком бывает непросто с немощными, больными, старыми людьми.
В последний год своей жизни без помощи специальных приборов старец наш уже не мог дышать – только тяжело и громко хрипел. Об этом больно даже рассказывать.
Он был всецело предан Богу, и раз Господь судил ему такие испытания – он их мужественно и со смирением нес.
Эти мужество и смирение могут показаться вполне обычными свойствами в обстановке относительного благополучия и здоровья, но по-настоящему высокую цену им даешь вот в такие периоды.
Его умиротворяющее присутствие в своей жизни я ощущаю постоянно – оно во всем: в тех или иных обстоятельствах, во встречах с людьми, даже в неприятностях, которые случаются со всеми нами, дабы воспитать нас и возрастить духовно.