Потом маманя устроилась на железную дорогу, шпалы укладывала, ходила на работу за пятнадцать километров. После работала в интернате для брошенных детей. Если на работу на пять минут опоздаешь – тюрьма: три года давали. Ещё петухи не пропоют – на работу бежит.
Никакого баяна, конечно, Пете не досталось. Год прошёл или два. Как-то он снял со стены старую гитару, настроил её и очень быстро научился играть. Маманя белит, а он сел на сундук, ногой болтает и играет: «Степь да степь кругом…» Маманя очень удивилась:
– Петя, кто тебе гитару настроил?
– Сам.
– Как ты настроил?
– Не знаю… Настроил…
– А играть кто научил?
– Тоже сам…
Играл он на самом деле здорово – у него оказался идеальный музыкальный слух и способности к импровизации. В восьмом классе они с ребятами соорудили свой ансамбль и выступали на новогодней елке. И руководитель взрослого ансамбля, который играл в клубе железнодорожников на танцах, Доценко Валера, услышал Петю. А сам Доценко играл на саксофоне, и они его звали «Нос» – у него нос такой длинный был… И вот Валера говорит:
– Слышь, пацан, а хочешь за деньги поиграть?
– Конечно, хочу!
И маме говорит:
– Мам, мне вот предложили на танцах играть! И деньги будут платить!
– Да ну! Кто там тебе будет деньги платить?!
– Ну правда, правда!
И Валера предложил ему:
– Давай будешь играть на бас-гитаре!
– Да я никогда не играл на бас-гитаре…
– Так учись!
Он какое-то время походил на репетиции, и Валера очень быстро сказал:
– Всё, с такого-то дня играешь на танцах!
И Петя начал зарабатывать деньги для семьи. Деньги получались очень даже приличные для 14-летнего мальчишки – 60–80 рублей, а мама получала 90 за ежедневную тяжёлую работу.
Правда, было одно неприятное сопутствующее обстоятельство. Жили они в Финском посёлке рядом с церковью, а вокруг простиралось огромное кладбище. Танцы заканчивались обычно в одиннадцать вечера. Пока инструменты все соберёшь, в музыкальную комнату составишь, клуб закроешь… Автобусы уже не ходили, и Пете нужно было в одиночку возвращаться через самую середину кладбища. Или обходить его – лишние два километра.
Идёт он. Время час ночи. Первую половину пути впереди сторожка светится – жёлтая лампочка горит, качается. Вроде не так страшно. А дальше идёшь, вниз спускаешься – всё страшнее и страшнее. Темнота вокруг… Только луна светит. Идёт Петя – в одно ухо дует, а другое – слышит, как каждый венок на ветру шевелится. Быстро идти – страшно… Быстро идёшь – ветер в ушах шумит – будто за тобой кто-то гонится. Поэтому он шагает от страха медленно-медленно, затаившись.
Проходит как-то зимой мимо только что закопанной могилы – позёмка венок подняла и в его сторону ка-ак бросит! И Петя ка-ак побежит! Не бежал – летел! Ноги земли не касались, в воздухе перебирали, чтобы скорость набрать! Домой прибежал, думает: больше никуда не пойду! А маманя не спит, сына милого ждёт… Просит:
– Сынок, сходи ставни на чеку закрой на ночь.
– Не, боюсь один на тёмный двор идти!
– Ничего понять не могу: через кладбище идти не боится, а ставни на чеку закрыть боится…
А в 16 лет Петя уже играл в ресторане. Получал 100–120 рублей – большие по тем временам деньги. А по ночам всё так же боялся возвращаться домой. Как-то раз решил обойти кладбище стороной. А дорога разбитая, особенно по весне, и на ограде повесили большие листы жести, каждый метра три длиной, чтобы от машин грязь на могилы не летела. И вот идёт он по дороге… И надо же такому случиться: только с забором поравнялся, ветер лист жести сорвал и этот лист прямо к ногам – ва-а-у! Такой воющий звук – ва-а-у-у! Как же он сильно испугался! Ни один спринтер мира так быстро не бегал!
Петин младший брат тоже как-то был сильно напуган. Он встречался с девушкой Валей, потом на ней женился. И вот возвращается он один раз от Вали, идёт мимо кладбища – у дороги костёр горит. Воротник поднял: ветер в спину. Вдруг видит: от костра кусок венка отделяется и катится прямо в его сторону, искры в разные стороны летят. И с такой огромной скоростью к нему приближается. А почему? Ведь ветер-то в спину?! А венок катится прямиком к нему. Брат развернулся, всё кладбище обежал с другой стороны, прилетел домой – бледный как полотно. Что за страхования такие были?!
Маманя говорила: «Учитесь молиться!»
За семь лет до смерти она приняла иночество. Постригал её архимандрит Петр (Горошко), бывший алтарник и водитель старца Севастиана Карагандинского. Будущие священнослужители отец Петр и отец Александр (Киселев), тогда молоденькие пареньки, в последние месяцы жизни носили старца в храм на складном креслице, и он шутливо звал их «мои коняшки». После смерти старца Севастиана отец Петр (Горошко) окончил семинарию и академию в Троице- Сергиевой Лавре и вернулся служить в родную Караганду.
Когда маманю постригали, она очень переживала, что не сможет правило выполнять из-за многих трудов по хозяйству. И потом часто вздыхала:
–Да как же я спать-то ляжу, я же не успела своё правило!
И молится, шепчет всё, чёточки свои перебирает. Да всё на коленочках. Петр приезжал на каникулы, потом в отпуск – она в зале в уголок забьётся, там такой уголок был: «Я хочу на коленочках». До последнего всё на коленочках молилась. А потом подойдёт к Пете – почему-то его больше всех любила, – погладит спящего по голове, помолится. Он притворится, что спит, – а у самого полные глаза слёз.
В конце жизни маманя сказала ему:
– Сынок, а помнишь, ты мне что говорил здесь, на летней кухне?
– Что, мам?
– Ты говорил: «Благодари за всё Бога!»
– Да помню, мам…
– А ведь правда! Я такая счастливая, сынок!
Последний раз приезжал, а она котомочки всё какие-то собирает.
– Мам, ты куда собираешь котомки-то?
– Ну как же, переезжать же пора…
Он ничего понять не может. Сестра мигает: не спорь с ней, она уже собирается в дорогу. Туда. Понимаешь?
Потом смотрит маманя на него так долго, смотрит:
– А вы Петю-то моего знаете?
– Мам, да ты что?!
– Ой… Петя, да это ты, что ли?!
– Да я же, мам, ты что?!
– Ой, Петя!
Она была уже то тут, то не тут. А молилась до самого конца. Отец Аристарх до последнего дня исповедал её, причащал.
– Матушка, ты меня слышишь? Если слышишь – поморгай!
Она поморгает.
– Открой рот!
Он её уже причащал только Кровью Христовой.
***
Петр глянул в окно электрички: до конечной ещё долго. Достал из сумки рукопись стихов своего друга – игумена Бориса (Барсова). Открыл на случайной странице. Выпали стихи:
Я хотел бы уйти бабьим летом…
Как листок, незаметный и тихий,
Отрывается с мокрых веток
И уносится сильным ветром.
Я хотел бы уйти бабьим летом,
Как от жизни уставшая птица;
В день, наполненный ярким светом,
С пожелтевшей травою слиться.
Всё сказавший и всё пропетый,
Одеялом земли согретый,
В деревенской церкви отпетый,
Я хотел бы уйти бабьим летом…
Маманя ушла тихо, незаметно – вскоре после причастия. Отец Аристарх позвонил – Петр как раз домой ехал, рассчитывал, что успеет, застанет маманю в живых.
Отец Аристарх спрашивает:
– Ты где?
– Во Франкфурте. На вокзале стою, в аэропорт еду.
– Повернись на восток!
– Что такое, батюшка?
– Повернись на восток, положи поклон – мама преставилась.
Он приехал – лежит маманя: морщины разгладились, щёчки такие свеженькие, апостольник. Лежит такая… Улыбается немножко. И не суворая совсем…
Он отвернулся к окну – но в электричке особенно не укроешься.
– Мам, а дядя плачет. Почему он плачет?
– Нет, сынок, это ему соринка в глаз попала, не смотри – невежливо.
Ольга Рожнёва
21 июня 2017 года